Произведения искусства в семейных интерьерах Ташкента (Узбекистан)

Многие реконструкции поздне-советской повседневности, созданные в последнее время как на уровне выставок, так и на уровне исследовательских проектов и опубликованных работ, отдают предпочтение собственно советскому дизайну вещей, подчеркивая то их авангардистский дизайн, то их абсурдность и неуклюжесть. Прихотливые дискуссии, критически анализирующие «мещанские вкусы» советского человека брежневской эпохи, «борьбу с вещизмом» и «сервантики застоя», отражают самый широкий спектр эмоций, возникающих в связи с этим материальным наследием поздне-советского социализма – от очарования и ностальгии до отвращения и отторжения. 

Отдавая дань румынской мебели, чешскому хрусталю, богемскому стеклу, немецким столовым сервизам, сирийским коврам на стене, купленным «по записи», хрустальным люстрам якобы в «стиле Людовика XIV», советским фарфоровым статуэткам и серебряным приборам отечественного производства «почти Кристофль», они как правило  – что понятно и оправдано  – оставляют за рамками анализа единичные вещи, которые также ассоциировались с богатством в Советском Союзе. Столь же неуловимыми остаются локальные, в нашем случае  – центральноазиатские –, контексты появления предметов роскоши.

В специфическом контексте жизни советской семьи на советской центрально-азиатской периферии, где колониальность, «цивилизационная миссия» и национальный вопрос никогда не теряли своей актуальности, интерьеры так называемого «коренного населения» явно отличались в Узбекистане от интерьеров представителей «нетитульных» национальностей. Последние – в лучшем случае второе поколение российско-советских переселенцев, связавших свою жизнь с Ташкентом, или же депортированные, эвакуированные, высланные, направленные или бежавшие в Центральную Азию, как правило всячески стремились подчеркнуть свою «европейскость». В квартирах «русских и русскоговорящих» жителей Ташкента среднего класса, относящих себя к «интеллигенции» (инженеры, врачи, преподаватели школ и вузов), было практически невозможно найти узбекские сюзани или курпачи. Присутствие «экзотического Востока» ограничивалось здесь чаще всего узбекскими пиалами/пиалушками, существовавшими исключительно на кухне, индийскими гравированными металлическими вазами и неизбежными коврами, как на полу, так и на стенах. Основное пространство было занято румынскими застекленными шкафами и полками с книгами. Главным же украшением, помимо перечисленных выше атрибутов роскоши – в полном наборе или выборочно –, были произведения мелкой пластики западного производства, от немецких фарфоровых статуэток до французской бронзы.

Пути появления этих произведений искусства в советском Узбекистане были немногочисленны: или это было наследие первого поколения туркестанцев, с которым владельцы как правило не спешили расставаться; или это были результаты «заграничных» командировок  «выездных» военных и гражданских советских специалистов. Основным каналом приобретения подобных произведений искусства для «невыездных» жителей Ташкента были комиссионные магазины – скромные, пропахшие молью и нафталином советские варианты «секонд хэнда», предшественники Тезиковки и Янгиабада, ставшие знаменитыми в последние годы советского режима и постсоветского времени.

Мой отец, школьный преподаватель рисования, черчения и труда, регулярно наведывался в комиссионные магазины Ташкента, собирая с завидным упорством свой собственный музей западноевропейского прикладного искусства и мелкой пластики в нашей малогабаритной двухкомнатной квартире. Именно так у нас появились эти бронзовые скульптурки двух мальчиков, когда-то выставленные на Парижских салонах и удостоенные там почетного упоминания. Одна из работ, «Мой первый заяц» («Mon premier Lievré»), принадлежала Морису Констану Фавру (Maurice Constant Favre, 1872?-1919?); другая, датированная 1872 годом, «Укротитель ящериц» («Charmeur de Lézards»), была выполнена Адольфом-Жаном Лавернем (Adolphe-Jean Lavergne, 1852–1901).

Обе скульптурки стояли на огромном письменном столе инкрустированного дерева, фланкируя с двух сторон бронзового льва, в окружении чернильных приборов и пресс-папье, создавая натюрморт достойный салонных фотографий французских писателей XIX века, чьи тома располагались в непосредственной близости, за стеклами огромного румынского книжного шкафа. Одни из многих вещей подобного типа в нашем  импровизированном домашнем музее, эти скульптурки самим своим присутствием говорили об «европейскости» и «европоцентричности» того мира, который мой отец, попавший в Ташкент раненным во время Второй мировой войны, создавал вокруг себя на протяжении всей своей жизни в советском Узбекистане.

Светлана Горшенина, Французский национальный научно-исследовательский центр/Университет Сорбонна